Ворота Даймон большие и красные. Они находятся на окраине Коя-сана и с них виден спуск с горы, долины внизу. Мы пришли к воротам уже почти в сумерках, я хотел было провести сумеречную фотосессию, но Лена с Аленой требовали вернуться, желая насладиться ванной перед ужином. Ну, а когда они настаивают – у нас не остается выбора, кроме как немедленно исполнять, если мы, конечно, не желаем нажить себе неприятностей.
Ванных комнат было две, видимо, мужская и женская.
Алёна:
Внутри ванной комнаты был цементный пол и деревянная ванна. Не бочка, а именно ванна, сколоченная на совесть, без малейших щелей. Она была только немногим больше обычной ванны и было совершенно непонятно, как в ней могут уместиться больше двух человек, готовых при этом соприкасаться очень интимно. Судя по взвизгиваниям и недовольному хрюканью, раздающемуся из мужской половины, Паша, Дима и Махсан пытались уместиться в ванне, минимизируя при этом площадь соприкосновения. Через пять минут мы с Леной услышали громкий всплеск и шлепанье босых ног по цементу, похоже, что из ванны был изгнан Махсан.
Мы с Леной, будучи хрупкого сложения, умудрились разместиться с полным комфортом, практически не мешая друг другу. Вода в ванной остывала быстро, и, видимо для того, чтобы это предотвратить, к стене была прислонена огромная деревянная крышка с прорезью для головы в одном из концов. Воспользоваться ею, имея две головы (на двоих, разумеется!), мы не решились.
Вернувшись в монастырь мы переоделись (кроме Махсана, который как обычно ворчал про потемкинские монастыри, лубочный синтоизм для гайдзинов и прочие ужасные вещи) и пошли на ужин. Большой обеденный зал был разделен низкими перегородками на большие квадраты, внутри каждого из которых ужинала отдельная компания. Нам выделили зачетное место, близко к таканоме, так что мы любовались древним свитком на стене, утоляя тем самым и эстетический голод.
Ужин был такого типа как в рёкане в Никко – много маленьких блюд неизвестной консистенции, неформулируемого вкуса, неопознанного происждения и далеко не все однозначно съедобное. К тому времени у каждого из нас выработались кулинарные приоритеты. Поэтому мы интенсивно менялись едой, сопровождая обмен возгласами:
– А вот кому белую марлечку?
– Мне… а кому нужны студенистые шарики?….
– да не, спасибо… я лучше вот тут у Махсана позаимствую сиреневого клейстера…
– Ой, смотрите, на вид – точно гандон хрум-хрум … – ой, и по консистенции-тоже .. хрум-хрум… ” – глотательный звук.. молчание..
– а по вкусу – не, не гандон
– а что?
– не знаю, еще гаже…
Поев, мы оставили Лену с Аленой отдыхать в комнатах, а сами пошли в ночную прогулку на знаменитое койасанское кладбище.
| В тени огромных кедров раскинулось на несколько квадратных километров довольно большое кладбище с 200 тысяч могил. Здесь хоронили наиболее известных проповедников, монахов монастыря и верующих, доказавших своими делами верность идеям секты Сингон, в том числе многочисленных представителей средневековой знати. Иные из древних могил увенчаны лишь поросшим мхом камнем, на других, современных, можно встретить различные изображения, связанные с увлечениями покойных, – от скульптуры собаки до макета ракеты. Если пройти все кладбище насквозь и миновать мост через реку (дно реки буквально усыпано слоями монет, бросаемых паломниками и туристами в священный поток), то перед глазами откроется Внутреннее святилище Окуноин (Okunoin) с мавзолеем, в котором покоится прах Кукая. После смерти ему, по буддийскому обычаю, дали другое имя – Кобо Дайси. Верующие при этом считают, что их святой не скончался, а вошел в глубокий медитативный транс, в котором будет пребывать, пока Будда Будущего (Мироку) не принесет человечеству мир и просветление. Поэтому японская аристократия на протяжении последнего тысячелетия стремилась к тому, чтобы после смерти их могилы оказались рядом с Окуноин, с тем чтобы вместе с Кобо Дайси дожидаться пришествия Мироку. Перед мавзолеем Кукая находится Тородо (Зал фонарей). Здесь днем и ночью горят 11 000 фонарей, а два из них, как утверждают, не гасли с 11 века! |
На кладбище было не очень темно – вдоль главных аллей ( а от входа отходили две такие аллеи) их горели фонари.
На кладбище было почти пусто – пару раз встретились монахи и еще пару раз – такие же дикие гайдзины как мы. Парочка немецко-шведского вида обогнала нас пощелкивая фотоаппаратом.
Было холодно. Мои попутчики торопили меня, когда я замирал со штативом, а фотоаппарат отмеривал супер длинные выдержки.
Нас окружали могилы и монументы. Некоторые на взгляд были очень старые, некоторые – очень новые.
Гулко ухали птицы. Хорошо что мы пошли туда компанией. Хорошо что у нас был виски.
В поперечные улочки, неосвещенные и суровые, мы не заходили.
С одной стороны кладбища было совсем темно, с другой, через деревья, виднелись фонари на улице за кладбищем.
Так, с остановками для фотографирования дошли то общественных туалетов, освещенной площадки и мостика через канал. За мостиком фотографировать нельзя. Там до сих пор медитирует Кукай, там негаснущие фонарики.
Я спрятал фотоаппарат (мало ли, вдруг и правда щелчек затвора разбудит Ктулху Кукая).
Обратно шли молча, сопровождаемые угрюмыми призраками, которые в глубине тёмных внутренностей кладбища размахивали огоньками
